Рассказы Станислав Романовский Сборник рассказов Станислава Романовского о жизни сельских ребят: Красный бакен. Певчая гора. Подснежники. Стихотворение. Отлунье. Парус. Станислав Романовский Рассказы Красный бакен В этом месте у зарослей шиповника, усыпанных крупными алыми розами, Кама-река текла по галечнику, по окатным разного цвета камушкам. И катала она их, и гладила, и перебирала, сколько лет — не сосчитаешь, и все равно среди них попадались острые, как стекла. О такую вострину Леонтий порезал ступню, на одной ножке припрыгал на песок, посмотрел — крови не было, была на ноге белая полоса, и только. На Леонтия накатились волны — их поднял большой теплоход. Мальчуган едва успел зажмуриться, как холодная зеленая волна, просвечиваясь насквозь, окатила его от макушки до пят. Мальчуган счастливо замотал головой, стряхивая влагу с лица, а вторая волна, ниже и теплее первой, оплеснула его по пояс и, убегая обратно, гремя галькой, попыталась потащить мальчугана с собой — в Каму-реку. Это движение волны Леонтий понял как приглашение немедленно искупаться. Подался вслед за волной, и его подхватило течение и понесло вдоль берега, и берег быстро побежал от него. Леонтий лег на бок и поплыл вразрез течению. Так веселее, так лучше чувствовать свою силу и ловкость, будто борешься с кем-то большим, добродушным и не столь ловким, как ты. Мальчуган устал не скоро, а когда устал, то обнаружил, что ни того, ни этого берега не видно, и перепугался. Никогда в жизни ему не приходилось заплывать так далеко. У самых глаз катилась выпуклая, в солнечных рябинах, вода, сверху прохладная, а снизу, стоило опустить ноги, студеная, как лед, и Леонтий ждал, что его всего сведет судорога и он утонет. Течение несло его на красный бакен. Обеими руками мальчуган поймался за его шершавую железную шею, нагретую солнцем, обнял ее — бакен глубоко притонул, тут же выметнулся из воды и опять притонул, успокаиваясь. — Мама, — горячо, как молитву, зашептал Леонтий, — сними меня отсюда. Низ бакена, погруженный в воду, был как бы обшит пушистыми бархатными зелеными водорослями, скользкими и холодными, и течение постоянно шевелило их. Из воды вынырнуло круглое лицо девочки с моргающими глазами. Отфыркиваясь, девочка схватилась за бакен, — он заходил ходуном и не сразу успокоился — и, тяжело дыша, улыбнулась Леонтию. — Ты… с той стороны? — спросила она. Стараясь не разреветься, он кивнул. — Я… тоже! — обрадовалась девочка. Она отдышалась и с удовольствием сказала про бакен, про его водоросли: — Медуза Горгона! — И, не спрашивая согласия Леонтия, обеими руками резко оттолкнулась от бакена, отчего тот чуть не опрокинулся, и крикнула: — Поплыли обратно! Леонтий погибельно плюхнулся в воду, поплыл вслед за девочкой и скоро потерял ее из виду. «Утону, вот сейчас утону», — не успел подумать он, как рядом увидел лицо девочки. — Устал, так ложись на спину. И я лягу. Он покорно перевернулся на спину, раскинул руки и ноги, сразу погрузился в воду, но не утонул, не задохнулся. Он дышал и слышал, как судорожно колотится сердце. Над ним плыло небо с холодным косматым солнцем в вышине. Рядом всплескивало. Это плыла девочка и рассказывала далеким голосом: — Я на спинке два часа могу плыть… Только неохота!.. Приспособление бы какое сделать, чтобы можно книги читать, когда плывешь на спинке! Сколько бы я книг перечитала!.. Говорят, лежа читать вредно… Вода как шелковая… Сколько с меня кож сошло? Три! Эта кожа уже не слезет… Вставай, здесь мелко. Леонтий встал на твердое ребристое дно, вышел вслед за девочкой на берег, и тут — будто кто-то палкой ударил его по подколенкам — ноги его подогнулись, он упал на песок и безутешно заплакал. Он плакал до икоты, а девочка гладила его по мокрым волосам и что-то говорила. Икота отпустила Леонтия. Он сел на песок, сквозь спутанные волосы посмотрел на девочку и засмеялся. Она засмеялась ответно и сказала: — Давай вместе посмеемся! Он ждал, что она, как мама, скажет еще что-нибудь утешительное, но девочка воскликнула: — Юноши нынче такие слабые пошли! Где ты одежду оставил? Леонтий слабо махнул рукой: — Там… — Принести? — Сам дойду. — Я провожу тебя. Он встал, покачнулся. Девочка придержала его обеими руками и спросила: — Куришь? Смотри, не надо. — Нет, не курю. — И правильно! У нас один мальчишка курит, так он сто метров не проплывет. Некоторое время она вела его под руку, а потом он пошел самостоятельно. До одежды идти было далеко, и, удивляясь, куда его отнесло, Леонтий шел рядом с девочкой, подальше от воды, и с радостью обнаружил, что солнце и песок опять стали горячими, а из лугов тянет сеном и чайным тончайшим запахом роз — шиповник цветет. Конфузясь, он спросил девочку: — Вы в каком классе учитесь? — В пятом. — А я в седьмом, — сказал Леонтий с некоторым превосходством в голосе. Вот и пришли. Его одежда темным узелком лежала под берегом, и ее, как снежной пылью, припорошило песком. — И откуда он взялся? — удивился Леонтий, стряхивая песок с одежды. — Ветра не было, а ему обязательно надо насыпаться. Он вдруг застеснялся своей худобы, своих ребрышек, торопливо оделся и сказал девочке, которая увиделась ему маленькой, ненужной свидетельницей его слабости: — Вот и мы! — Вы бы еще умылись, — ласково попросила она. Леонтий вспомнил пословицу, которую слышал от бабушки, и сказал с вызовом: — Медведь корову съест и не умывается! Девочка постояла около Леонтия, стала еще меньше ростом и тихо сказала: — К своим пойду… — Мне-то что, — рассмеялся Леонтий. Что ему тут делать с пятиклашкой? Что было, то было, а может, и не было ничего. Он бы и один без нее добрался до берега, а то она больно раскомандовалась: «провожу тебя», «умойся да умойся» — не ее это дело. Она пошла вдоль воды, маленькая, загорелая, как негритянка, с белыми выгоревшими полукружьями косичек на затылке, и спина ее словно озябла под взглядом Леонтия. Она уходила по самой кромке воды, и следы ее маленьких ступней смывались ленивыми наплесками Камы. А впереди у поворота реки качался красный бакен. — Что я наделал-то? — спохватился Леонтий. У него защипало в горле, и он подался было к воде, чтобы умыться, но умываться не стал, а кинулся к зарослям шиповника, с ходу выбрал самую крупную розу, схватился за стебель, чтобы сорвать ее. Стебель не поддался, шипы впились в ладонь, и, превозмогая боль, Леонтий с силой вырвал розу из куста и побежал за девочкой. Он догнал ее у поворота реки, забежал вперед, подал розу на колючем стебле и, высасывая кровь из ладони, сказал: — Осторожно, тут колючки… Глаза у девочки были испуганные. — Как ты меня напугал! — Взяла цветок, понюхала и сказала уверенно: — Чаем пахнет! — Есть немного, — согласился Леонтий. Что делать дальше, он не представлял. После молчания мальчуган пробормотал: — Спасибо тебе… До свидания! И пошел обратно. А потом побежал… Певчая гора В сентябре школьники выбирали картошку из-под плуга. Ходил по полю легкий трактор, и вслед за ним, за лемехами, высыпалась крепкая на удивление, чистая, белая картошка. Дети собирали ее в груды, и была она как вымытая, оттого что земля сама осыпалась с нее и грязи нигде не было — дни стояли погожие. Земля под руками Алеши была пуховой и теплой. Но чуть поглубже прошаривал он борозду, не осталась ли где картофелина, руки его чуяли сырой предзимний холод земли, и от этого было зябко. А день был с припеком, будто воротилось лето, и виделось далеко. Куда ни глянь — везде груды картошки и люди на изголуба-серой, будто спина голубя, теплой земле… — Эй! Позади стоял его одноклассник Никита. Тучные щеки его засмуглило солнце. Глазами он показывал на свой рукав, где сидела бабочка. Сидела она и дремала, сложив два крыла в одно красное крылышко. — Это тебе, — сказал Никита. — А себе я еще поймаю… Только он это сказал — бабочка взмахнула крыльями и полетела, да быстро-быстро. Алеша с Никитой кинулись за ней, скоро потеряли ее из виду, но они все бежали невесть куда, и Никита отстал. — Эй! — кричал он. — Погоди-ииии… Алеша бежал и сам себе удивлялся, как долго и легко может он бежать. И даже когда бежать стало невмоготу, он все равно бежал и удивлялся, пока не добежал до высокого обрыва и не лег отдышаться на краю его. Теперь он тоже удивлялся, но с испугом, оттого что никак не может отдышаться и сердце колотится, аж все прыгает перед глазами. — Все, что ли? — спросил он неизвестно кого, может, свое колотящееся сердце, и забыл обо всем на свете. Отсюда, с обрыва, широко открывалась земля — зеленая, в озерах, больших и малых. Птицы летели ниже его, и Алеша подумал, что он падает с немыслимой высоты, вцепился в траву, закрыл глаза и услышал совсем близко протяжный гул. Гул походил и на то, как зимой на кордоне ветер пробует петь в трубе, и на то, как весной трогаются вершины сосен, и, намолчавшись за зиму, гудят они согласно и светло. «Алеша-ааа…» — слышались в этом гуле детские голоса. Будто собирались они спросить его о чем-то, а о чем — пока неизвестно. Кто они? Что за подземное пение? Алеша далеко высунулся над обрывом, под собой увидел светло-зеленый луг, лиловую дорогу и по обе стороны ее большие белые камни — сначала он принял их за стадо коров. А по всему обрыву, по красной стене его, он разглядел множество ласточкиных нор, и в них, как в глиняных горшках на заборе, пел ветер. «Алеша-ааа…» Ласточки давно улетели на юг, гнезда были пусты. Ветер усилился, и так печально запела Певчая гора, что Алеша хотел было уйти немедленно. Но ветер пошел порывами, и песня получилась веселая, отдаленно похожая на игру гармоники: А мы просо сеяли-сеяли, Ой, дид-ладо, сеяли-сеяли! — Эх, ты! — удивился Алеша. Ему очень хотелось услышать еще что-нибудь хорошее, и он подождал немного и пошел к своим: как бы без него не уехали. Долю пришлось ему идти, далеко убежал он на радостях, рассказать дома — так не поверят, как далеко… Ребята были в сборе, сидели в машине, ждали только Алешу. Учительница Светлана Николаевна сделала ему замечание: — Нельзя так опаздывать, Веригин. Никита надул губы: — Я ему бабочек дарю, а он… Алеше стало стыдно, и он молчал, ждал, чтобы его выругали как следует и уж больше не ругали. Дома за ужином он рассказал все как было. — Знаю я Певчую гору, — сказал отец. — Раньше на ней хороводы водили, песни пели, а она подпевала. — Не всегда же она подпевала, — вставила слово мать, убирая посуду. — Не каждый день. — А я разве говорю «всегда»? — уточнил отец. — Смотря с какой стороны дует ветер. Другой раз она неделями голоса не подает. А зимой она вообще молчит — спит под снегом. Мать убрала со стола, сухо-насухо вытерла его, вымыла посуду и не присела, пока отец не позвал ее: — Посиди с нами, Александровна. — Некогда. И все-таки села за стол — побеседовать перед сном, и по глазам ее Алеша догадывался, что она что-то хочет рассказать. — Старые люди говорили, — начала она, — отчего Певчая гора поет жалобно… — Она и весело умеет, — вспомнил Алеша. — Она по-всякому умеет, — кивнула мать, — но много печалится. Отчего? Оттого что были у нее дети — белые камни, да на луг скатилися, убежали от нее в разные стороны. И Певчая гора тоскует по ним, по своим детям, и зовет их обратно: «Зачем вы меня покинули?» — Они недалеко от нее лежат, — сказал Алеша. — Кто? — спросил отец. — Да камни-то — дети Певчей горы! Лежат они в траве, большие, белые, а то и серые. Я подумал: коровы, — улыбался Алеша. — Не коровы, а быки, — уточнил отец. — Такие камни быками зовут. — И улыбнулся: — Молока от них нет, а то бы их тоже коровами звали… — Спать пора, — сказала мать, и когда погасили свет, а Алеша залез под одеяло, в темноте мать наклонилась над ним и зашептала, а от слов ее на лице и ухе Алеши задрожал теплый кружок дыхания: — Сынок, ты говоришь — они рядом с матерью, дети Певчей горы. Это тебе кажется, близко, а ей кажется, что далеко… Рядышком, а не погладить их! Вот ты уйдешь в школу, тебя нет, а я беспокоюсь. Ты чего смеешься? — Дышишь ты, а мне щекотно. — Ааа… Ну спи. Только крепко спи. — Как получится, — бормотал Алеша, засыпая. Снилось ему что-то очень хорошее, но что именно — неизвестно: проснулся и все позабыл, а спросить не у кого. Ни у матери, ни у отца, ни у учительницы. Никто не скажет, что за сон его навестил. Может, это музыка была? Я по себе знаю: когда она снится, проснешься и не сразу вспомнишь, что это было. Только свежо на душе, и среди забот и всяких непеределанных дел нет-нет, да и намурлычется невольно, напоется тебе под нос что-то очень хорошее. Подснежники В начале апреля, когда ударили холода, в четвертый класс пришла новенькая — Галя Вдовенко. Учительница Валентина Федоровна посадила ее за первую парту рядом с Николаем Братухиным и на уроке географии попросила рассказать про полезные ископаемые. Галя вышла на середину класса и, округлив губы, певучим, нездешним голосом поведала такое, чего не было в учебнике. — Каменный уголь бывает блестящим, — сказала она и в слове «уголь» вместо «г» мягко и протяжно произнесла «х», а руками сделала округлое уверенное движение. — Он бывает таким блестящим, что в нем отражаются окружающие предметы. Такого угля Николай Братухин не видел никогда. Здесь, в лесном поселке, испокон веков топили дровами, и мальчик позавидовал новенькой: она, по всему заметно, и видела, и в руках держала этот зеркальный каменный уголь. Вот бы его сюда, в школу, один кусок всего, вместо зеркала повесить в простенке между окнами. Смотритесь, девчонки, сколько душе угодно, а ты — захотел причесаться, пожалуйста, смотри на свое отражение и причесывайся. Новенькая получила пятерку, вернулась на место, села с Николаем Братухиным, и он услышал, как класс потаенно вздохнул, — хороший был ответ, жалко, что короткий, еще бы послушали. После уроков народ окружил новенькую, чтобы как следует рассмотреть и расспросить ее. Девочки трогали ее косу и дивились, до чего же она пушистая и длинная, а староста класса Нина Рожина остерегала их: — Девчонки, вы у Гали косу не оборвите!.. И, после всех дотрагиваясь до Галиных волос, говорила: — Как шелк! Ты, Галя, к нам приходи голову мыть. У нас в колодце вода мягкая-премягкая, самая мягкая и поселке. Голову вымою хоть с мылом, хоть без мыла — полосы легче пуха, рассыпаются! — Нравится тебе у нас? — спросил новенькую первый отличник класса Владислав Колесников. — Нравится, — пропела новенькая. — Очень даже нравится. — Поежилась и прибавила: — Холодно только очень. — А у вас теплее? — спросила староста класса. — Как не теплее, — улыбнулась новенькая. — У нас на Украине в это время подснежников видимо-невидимо. Птицы поют! Небо синее-синее. Синее не бывает. И все ходят раздетые. Глаза у нее притихли, и вместе с ними притихли и девчонки, словно они, все до одной, были виноваты в возвратных апрельских морозах, и сейчас сообща переживали свою вину — до тех пор, пока первый отличник класса Владислав Колесников не сказал: — У нас только в этом году апрель такой холодный. А так у нас тепло. И подснежники есть. — Есть? — спросила новенькая, и глаза у нее улыбнулись. — Есть! — загудели все. — Много! Полно́! Николая Братухина оттеснили, не дали ни о чем спросить у соседки, и, когда выходили из школы, он невольно подслушал, как две сестры Болонкины нашептывали новенькой: — Галя, ты Нинку Рожину не слушай. От ее воды волосы секутся. К нам приходи голову мыть! На другой день полкласса вместо «г» говорило «х», а новенькая на уроки не пришла. Не пришла она и на третий день, и от сестер Болонкиных стало известно, что Галя лежит в больнице с воспалением легких и в палату к ней не пускают. — Жалко, что не пускают, — сказала староста класса Нина Рожина, — а то бы мы навестили ее. — Обязательно бы навестили! — подтвердил первый отличник класса Владислав Колесников. — Подождем, когда пускать станут. — Подождем. Что теперь сделаешь? — Нельзя же без спросу ходить в больницу. Сразу же после уроков Николай Братухин пошел в лес за подснежниками, благо из поселка, в какую сторону ни пойди, обязательно попадешь в могучий сосновый лес. Сосны лоснились ото льда медными стволами, под ногами скрипел снег, цветов не было и в помине. Но на обратном пути, у овражка, на красной глине, мальчик увидел мохнатые от снега золотые цветы мать-и-мачехи, набрал их, спрятал за пазуху и принес в больницу. В больнице на его приход не обратили внимания. Он пошел по длинному коридору, по дороге заглядывая в двери, откуда сильно пахло лекарствами и доносились голоса, пока не обнаружил палату, где была новенькая. Она лежала одна в хорошо протопленной комнате с высоким белым потолком. Мальчик сел на табуретку, снял шапку и стал смотреть на больную. Глаза у нее были закрыты, но она не спала, и, глядя на лазоревые жилки на веках, он достал из запазушника цветы мать-и-мачехи, отдышал их, положил на одеяло и собрался уйти. Веки у девочки дрогнули. Она с трудом открыла глаза и увидела мальчишку в толстом зимнем пальто с вспотевшей головой. Он широко улыбался и шевелил губами. — Кто ты? — пролепетала она. — Николай Братухин… Сосед… Погляди-ка: подснежники! Она прошептала обметанными губами: — Ничого мэни нэ трэба… — Как это не трэба? Трэба, — уверенно сказал мальчик и поднес цветы близко к лицу девочки. — Ты на днях сама спрашивала, есть ли у нас подснежники? Вот они, пожалуйста… Она покачала головой и закрыла глаза. — Это не наши подснежники. — А какие они у вас? У нее не было сил отвечать, и, понимая это, мальчик больше не стал спрашивать, оставил цветы на одеяле и, никем не замеченный, пошел по коридору и вышел из больницы. На другой день потеплело, на третий заиграло солнышко. В классе уже никто не говорил «х» вместо «г», про новенькую не вспоминали, и только староста класса Нина Рожина и первый отличник класса Владислав Колесников на четвертый день напомнили народу: — Никто не знает, пускают к Гале или нет? — Никто не знает, — вздохнули сестры Болонкины. — Нет, наверное, еще не пускают. — Рано еще! — Ждать будем? — Чего ждать-то? — не выдержал Николай Братухин. — Вот она, больница-то, взяли да и зашли. — И прибавил насупленно во всеобщей тишине: — Ей подснежников надо, только хороших, таких, как у них на Украине. — А ты откуда знаешь? — удивились сестры Болонкины. Но народ зашумел на них: — Говорит, значит, знает! — Николай слов на ветер не бросает. А первый отличник класса Владислав Колесников, про которого говорили, что у него исключительная память, вспомнил: — Правильно! Помните, Галя спрашивала, есть ли у вас подснежники? И она обрадовалась, когда узнала, что есть. — Помним, помним! — зашумел народ. — Пойдемте в лес. В лесу было хорошо — краснели сосны, перешептывались талые воды, а на большой сухой поляне ребята нашли первые подснежники — дивные синие цветы среди неживой травы. Николаю Братухину попался светлый цветок в лазурных жилках. Если смотреть на свет, то они пульсируют. У больницы мальчик отдал цветок старосте класса Нине Рожиной и попросил: — Новенькой заодно передашь… — А ты разве не пойдешь с нами? — спросила староста. — Как не пойду — пойду… Поселковая больница давно не знала такого нашествия. На всю публику халатов не хватило, и Галю навещали по очереди, по двое, а то и по трое под одним халатом. Последним в палату пришел Николай Братухин и издалека поздоровался с Галей. Она сидела на кровати, перебирала цветы и, слабо улыбаясь, говорила: — Спасибо вам, ребята и девчата. Спасибо. Еще сказала новенькая: — А наши подснежники не такие… — И прибавила: — Эти больше. Вдруг она отдернула руку от лесного подарения. — Ой, — перепугалась она, — что это там шевелится? — Это пчела в цветке ползает, — успокоил Галю первый отличник класса Владислав Колесников. А сестры Болонкины простодушно спросили: — Галя, а у вас пчел не бывает? Весь остальной народ фыркнул, а Николай Братухин глухо отозвался из-за ребячьих спин: — Вы, сестры Болонкины, совсем заговорились. Как же у них пчел не бывает? Отечество-то одно. — Не подумали мы, — оправдывались сестры. — Оговорились. Ты, Галя, не болей, выздоравливай. — Постараюсь, — пообещала новенькая. — Теперь солнышка много. Отогреюсь. Уходить из палаты детям не хотелось, но пришла нянечка и строго-строго наказала не утомлять больную и прощаться. И каждый на прощание сказал девочке что-нибудь доброе, пожелание скорее выздоравливать. И каждому она ответила: «Спасибо». Спасибо она сказала и Николаю Братухину, так же, как всем. Только подумалось ему, что не сразу она сказала ему спасибо, и помедлила, словно что-то вспоминала, да никак не могла вспомнить. Стихотворение Снегу выпало на удивление много. А Варе, ученице третьего класса, удивляться некогда. Ей в район ехать, на смотре стихотворение читать. А как поедешь, если в поле все овраги сровняло под одно и дорогу днем с огнем не найти? — Варя, — сказала ей сегодня мама, — бульдозер из города дорогу роет. Как к нам пророет — сразу тебя на тракторе отвезут стихотворение читать. Варя побледнела. Подумалось ей, что забыла она стихотворение. Зашевелила тубами, зашептала, вспоминая выученное. Бульдозер пришел только на третий день, и Варю стали собирать в дорогу. Поверх платья мама надела на нее еще платье потеплее, кофту, меховую безрукавку, шарф, пальто, платок и шаль до пят, тяжелую, как одеяло. — Не много ли? — из шали глухим голосом усомнилась девочка. — По таким морозам не много, — ответила мама. — Поскорее бы, а? — поторопил тракторист. — Нам надо засветло успеть. — Не могу же я ее отпустить раздетой! — сказала мама, падевая на руки дочери две нары варежек. Она поцеловала Варю и наказала: — Горлышко береги. — И шепнула трактористу: — Ты, Тимофей Петрович, расскажешь мне, как она выступила. — Все как есть доложу, — пообещал тракторист. — Я ведь тоже в молодости и читал и пел. У ворот стоял трактор на колесах. Дядя Тимофей посадил девочку в кабину, сел рядом за руль, трактор задрожал, затрясся от нетерпения, поехал по деревне, выехал в поле и въехал в глубокий коридор, вырытый бульдозером в снегах. — Вот она какая нынче дорога, Варюшка! — прокричал дядя Тимофей сквозь шум мотора. — До самого города, будет такой. В щель, оставленную в шали, девочка видела белые снежные стены, наверху розовые от солнышка. Между ними слабо голубело небо, и Варя подумала, что зимой и небу холодно. Что это гудит впереди? Никак, трактор? Он и есть. Съехались трактор на трактор, грудь на грудь, не разъехаться. Трактористы высунулись из кабин и кричат друг на друга, громко кричат, будто в лесу заплутались: — Здорово, дядя Тимофей! — Здравствуй! — Кого везешь? — Варю Ведерникову. Ей на смотре стихотворение читать. — Одну ее и везешь? — Нет, почту еще. — А я краску везу!.. Стихотворение-то хорошее? — Мы плохих не возим, — рассердился дядя Тимофей. — Доставай лопату, будем рыть боковушку да разъезжаться. В две лопаты, долго ли, коротко ли, трактористы вырыли комнату в снежной стене, загнали туда встречный трактор, а трактор дяди Тимофея пропустили вперед — так и разъехались. — Варюшка, нас вперед пропустили. А почему? — говорил в дороге дядя Тимофей. — Потому что мы стихотворение везем! Конечно, тут выигрыш небольшой, полминуты, а то и меньше, но все-таки. Не замерзла ты? — Нет пока! — Ну и хорошо. Варя выпростала лицо из шали и услышала, как по кабине ходят сквозняки. Наверху задувал ветер, снега дымились, сыпались на трактор. Снежный дым густел, застил свет, и дядя Тимофей включил фары. — Засветло бы успеть, — повторил он несколько раз, — Ночью там нечего делать. Кто это впереди шевелится? Трактор встал. В свете фар в молочном дыму объявилась морда лошади с заиндевелой челкой на лбу. Лошадь отворачивалась от света, и из обеих ноздрей ее бил пар длинными струями. — Хозяин-то живой? — закричал дядя Тимофей. — Или помер? — Живой, живой! На свет вышел великан в тулупе и, хлопая рукавицей об рукавицу, подтвердил: — Живой, дядя Тимофей. — Ну и хорошо, — обрадовался тракторист. — Я тут артистку на смотр везу. Великан заслонился рукавицей, чтобы лучше разглядеть, кто в кабине рядом с дядей Тимофеем, ничего не увидел, но спросить, видимо, постеснялся и сказал: — Тут рядом спрятушка есть. Я лошадь отпячу и вас пропущу вперед. У вас дело важное. А мы и подождать можем. Варе было хорошо видно, как великан, украдкой взглянув на кабину, взял лошадь под уздцы и повел ее назад. Скоро из молочного дыма послышался его голос: — Поезжайте! — Спасибо. Трактор поехал дальше. Ветер заревел сильнее, свет фар натыкался на снежную завесу и вдруг уперся в стену со светящимся окном. — Мы в город приехали! — прокричал дядя Тимофей. — Сейчас, Варюшка, я соображу, где мы, и тебя на смотр отвезу. Горлышко-то не простудила? — Нет, дядя Тимофей. Ей хотелось спать, но она понимала, что сейчас спать никак нельзя, и Варя в стеклянную дверцу кабины старалась разглядеть город. Его пока не было, а был только снег и нечто серое. Но вот сквозь вьюгу зажелтел окнами пятиэтажный дом, и он показался девочке до того высоким, что спать расхотелось. Дядя Тимофей проехал по улице, подкатил трактор к старинному особняку и сказал: — Выходи, Варя. Приехали! В помещение их не пустили люди с красными повязками на рукавах, но дядя Тимофей сказал, что Варю он привез издалека, ей стихотворение читать. От этих слов люди расступились перед девочкой: проходите, пожалуйста! В просторной прихожей гостей встретила молодая женщина с красным галстуком на шее и спросила: — Вы откуда? Из деревни Мурзихи? Варя Ведерникова? Поздно уже. Вы опоздали. Смотр кончается, и выступить вы не успеете… У Вари задрожали губы. Она прошептала: — А мы ехали-ехали… — Горючего сколько сожгли, — вздохнул дядя Тимофей. Близко за стеной захлопали в ладоши и затихли, и женщина с красным галстуком, волнуясь, сказала: — Раздевайся скорее, Варя, может, успеешь. Девочка попыталась развязать шаль, но с мороза руки не слушались ее. На помощь пришел дядя Тимофей. Он развязал и снял с нее шаль, пальто, платок, шарф и меховую безрукавку. Кофту Варя сняла сама и хотела было снять одно платье из двух, но покосилась на огромную груду своей одежды, и раздумала. А молодая женщина всплеснула руками от радости. — Тоненькая какая! — воскликнула она и, схватив Варю за руку, повлекла ее за собой: — Скорее! Они вдвоем вбежали на залитую светом сцену, когда ведущий собрался объявить смотр закрытым. — Одну минуточку, — обратилась к залу Варина спутница, — Не расходитесь. Сейчас Варя Ведерникова из деревни Мурзихи прочитает вам стихотворение. Какое, она сама скажет. — «Муха», — сказала Варя и задохнулась. По залу прошел шум. Варя дождалась, когда успокоится дыхание, и повторила чистым голосом, отчетливо слышным в самом последнем ряду: — «Муха». Басня Дмитриева. В зале стало тише тихого, и девочка прочитала: Бык с плугом на покой тащился по трудах, А Муха у него сидела на рогах. И Муху же они дорогой повстречали. «Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос. А та, поднявши нос, В ответ ей говорит: «Откуда? Мы пахали!» Зал дружно засмеялся, захлопал в ладоши и хлопал долго, до тех пор, пока Варя не догадалась, что люди хотят послушать ее еще раз. Второй раз она прочитала еще Звонче, чем первый. И в том месте, где хвастливая муха задирает нос, Варя вздернула лицо, а нос, будто дразня кого-то в классе, приплюснула пальцем. Как это у нее получилось, она сама не поняла, может, и не надо было этого делать. Только зал засмеялся и бил в ладоши еще громче первого раза. В третий раз она читать не решилась, поклонилась публике и под прощальные аплодисменты ушла со сцены. Женщина в красном галстуке целовала ее и говорила приятные слова. Поздравляли Варю и другие незнакомые люди. А Варе очень хотелось спать и найти дядю Тимофея. Варя нашла его там, где раздевались. Дядя Тимофей караулил гору ее одежды, и лицо его было мрачным. — Варюшка, — пожаловался он, — а я пробегал, проискал зрительный зал и тебя не слышал. Понастроили дверей, ходи разбирайся. — Дядя Тимофей, не расстраивайтесь. Я для вас сколько хотите прочитаю. — Не в этом дело. Я матери твоей обещал все как есть высмотреть и выслушать и доложить, как народ тебя встречал. Что я ей скажу? Если бы сочинять я умел, а то ведь нет! Народ вон выходит. Пойдем оденемся в сторонке. И дядя Тимофей, забрав Варину одежду, отошел в сторонку, а девочка за ним… Отлунье Ближе к ночи Таня понесла отцу ужин в степь — отец в ночную работал на комбайне, убирал хлеб. Поднялся туман. Белым облаком облачил туман все тропинки и дорожки, и девочка заплуталась. Она крепко прижимала к себе хозяйственную сумку с ковригой теплого хлеба и бутылкой, в которой бултыхалось молоко, и забрела невесть куда. Под ногами захлюпало болото, и Таня, мокрая насквозь, не знала, что и делать, только тихо плакала и, ступая наугад, несла над головой сумку, из которой текло молоко. И все-таки она выбралась на сухое — на скошенное поле. По полю колесом катился туман. — Папа-аа! — громко крикнула девочка в темноту, и голос ее скоро погас в тумане, таком густом, что она шла, выставив вперед руку — на всякий случай, чтобы не наколоть глаза. Вот рука ее уперлась в свежую солому — длинный соломенный стог, который зовется ометом. Девочка зарылась в него, положила сумку под голову и, дрожа и согреваясь, не заметила, как крепко заснула. Она проснулась от холода и от какого-то близкого сокрытого движения и, не шелохнувшись, открыла глаза. Туман ослаб, и близко от Тани на стерне кормились большие серые птицы и негромко переговаривались между собой. Это были гуси, только не домашние, а дикие, и все они искали зерна в стерне, кроме сторожевого гусака, что недалеко от девочки держал голову на долгой шее и прислушивался, что творится ночью в степи, нет ли опасности. У девочки затекли руки и ноги. Она лежала в самой середине дикой стаи, и ей было жутко и хорошо, оттого что она сама, как вольная птица, прислушивается к птичьему разговору, затерялась в степи и, будь у нее за спиной живые крылья, — полетела бы вместе со стаей в неведомые страны. Руку у Тани свело судорогой, девочка пошевелила пальцами — сторожевой гусь повернул голову к омету, ничего подозрительного не увидел, подошел близко-близко и с негромким криком, предупреждающим об опасности, тяжело захлопал крыльями и поднялся в воздух. Все поле наполнилось хлопаньем крыльев. Оно катилось волнами, и, когда стихло, девочка услышала в низине голос комбайна. Таня встала и, озябнув, побежала на голос машины. Она бежала долго, задохнулась, пошла шагом и увидела комбайн, который плыл по грудь в тумане. — Папа-аа! — закричала она и заплакала. — Ааа… И железная громадина, которая касалась вершиной своей звезд на небе, остановилась, постояла посреди поля, а сверху отцовский голос позвал: — Дочка, полезай ко мне. А она стояла и плакала, и не было у нее сил взобраться на такую высокую железную гору. Отец спустился на землю, взял Таню на руки, и она задохнулась от запаха зерна, горячего железа и отцовского тепла — родного, как тепло матери. Лицом, всей собой она зарылась в это тепло, и обильные слезы потекли из ее глаз. Она все хотела, да не могла выговорить «папа, папочка», и у нее получалось протяжное, как стон радости: «Ааа…» По железным ступеням отец поднял ее наверх, усадил рядом с собой. — Как ты меня нашла? — спросил он. Девочка прошептала: — Сама не знаю… — Долго искала? — До-оолго… Отец разломил хлеб пополам, и вдвоем они быстро съели отцовский ужин. — Ну вот, — сказал отец, — а я боялся: не съедим. Он поколдовал руками перед собой, взялся за штурвал. Огромная машина задрожала и, раздвигая грудью пшеницу; повитую туманом, мощно взяла с места. На пшенице лежало лунное отражение — зыбкая дорожка, как на большой реке, только не такая яркая, а тихая и туманная. «Где же луна-то? — подумала Таня. — Луна позади нас. Вон она какая — большая и красная». Озаренные луной хлеба просматривались далеко и светились лунным прохладным светом. Засыпая, Таня вспомнила отцовское слово, которым называется лунный отсвет в хлебах. — Отлунье… Отлунье… В теплой кабине комбайна спалось ей хорошо, и она видела сон как продолжение ее нынешней ночи. Ей приснилось, что она лежит в омете посредине дикой стаи и разговаривает с птицами: «Гуси-гуси, — спрашивает Таня, — а вам хочется улетать в другие страны?» «Не хочется, но надо». «Зимой замерзают наши реки и озера…» «Было бы тепло, мы бы остались». «Гуси-гуси, — опять спрашивает Таня, — а разве в других странах очень плохо?» «А мы и не говорим, что плохо». «Но вы каждую весну возвращаетесь обратно в наши края». «В других странах хорошо, но там мы в гостях». «В гостях хорошо, а дома лучше». «Отлунье… Отлунье…» Она проснулась от того, что прямо в лицо светило солнышко. Рядом с отцовским комбайном стояла грузовая машина, и в ее объемистый кузов из железного хобота комбайна, шурша, сыпалось зерно. От раннего солнышка зерно виделось розовым. Рядом с отцом в кабине комбайна сидел шофер Алексей Иванович, пожилой мужчина из Таниного поселка, и, как только девочка открыла глаза, он обрадовался: — Доброе утро, Татьяна Васильевна! — Здравствуйте!.. — Как спалось на новом месте? — Хорошо… — А я как на пенсию уходил, так спать перестал. Так и не мог уйти на пенсию!.. Признание это девочка слышала от старика не в первый раз, а сейчас посреди степи в кабине комбайна оно показалось ей уютным, домашним, и девочка, ткнувшись головой в грудь отца, пробормотала сонным голосом: — К маме хочу… Он погладил ее по светлой голове, нагнулся и шепнул на ухо: — Умница ты моя!.. Когда кузов с краями наполнился зерном, Алексей Иванович удивился: — Быстро как!.. — И прибавил: — Поеду потихоньку. Машину он завел не сразу, и поехала она не спеша, будто с ленцой. Но отец сказал уважительно: — Алексей Иванович ни одного зернышка не уронит в дороге. Все в целости привезет. А ездит — не торопится. И заснул на полуслове. Дышал он неслышно, лицо разгладилось, большие набухшие ладони виновато прилегли на коленях. Таня осторожно погладила ладони отца, и они как бы сказали ей: «Мы недолго будем отдыхать. Отдохнем, и опять за работу». Девочка вздохнула про себя: «Устал отец. Пока он спит, я сбегаю к речке, воды ему принесу». Она взяла бутылку из-под молока, тихонечко спустилась по железной лестнице на стерню и бегом побежала к речке. Розовела степь; птицы пробовали голоса; длинная-предлинная тень бежала рядом с девочкой, задевала за стернинки; степная речка в пологих, вровень со степью, берегах угадывалась впереди по невысокой белой гряде тумана… Парус Алеша не хотел ехать в пионерский лагерь. — Не посылайте меня, — просил он родителей. — Не поеду я. — Почему? — спрашивали родители. — Почему все-таки? — Неохота. — А почему неохота? — Не поеду я! — А туда ехать-то не надо, — говорила мать. — Пешком можно дойти: лагерь-то рядом — в Танаевском бору. — Чего вы меня прогоняете? — спросил Алеша и задышал часто-часто. — Да никто тебя не прогоняет. Никто! — Мать как маленького взяла его на руки и удивилась: — Тяжелый какой! Отец, где на автобусе, а где пешком, проводил Алешу до самого лагеря — к дощатым домикам на поляне, где гудели ребячьи голоса. — Дальше-то не провожай, — застеснялся Алеша и побежал по поляне, налитой как чаша с краями по вершины деревьев золотым воздухом. В столовой мальчугану ударили в лицо горячие запахи. Место ему досталось рядом с Людмилой и Никитой. И не успел Алеша отдышаться, как ему принесли суп, и его Алеша съел немедленно и тарелку зачистил. А потом подали компот и котлету, от которой шел пар. Тут бы с устатку съесть эту котлету безо всяких хитростей, да Людмила распорядилась: — Веригин, ты вилку держи не в правой руке, а в левой. — Так несподручно! — оправдывался Алеша. — Кабы я левша был. А я — правша… Научусь… — Когда? — спрашивала Людмила. — С годами, — шуткой отвечал Алеша и, не выдерживая строгого взгляда девочки, обещал: — Нынче научусь. После обеда дети пошли купаться. Внизу, между соснами, от которых жарко пахло смолой, искрилась Кама. По тропинке, оскальзываясь на глянцевых сосновых корнях, дети спустились к реке. — Купаться-то нельзя — рука не терпит, — пожаловался Никита. — До того холодная вода в Каме! Не верите — потрогайте воду. Перед этим холода были, и надо до-ооолго ждать, пока Кама нагреется… — На лодочке бы прокатиться, — сказала Людмила. — А вон она — лодочка-то! — обрадовался Никита и привел друзей к лодке с мачтой и без весел. На дне ее в дождевой воде плавал ковшик из бересты. Берестяным ковшиком дети по очереди вычерпывали воду, а она все не кончалась, будто в днище бил родник. Алеша нет-нет, да и взглядывал на тот луговой берег. Там золотились пески. Выше краснела глина. А еще выше зеленели тальники. Над ними, охваченные ветром, как огнем, белели серебристые ивы. Если попасть на ту сторону и пойти напрямик через луга — близко Большой бор и кордон, где отец с матерью. — Все! — объявил Никита и бросил ковшик на звонкое дно лодки. Ковшик подпрыгнул. А Никита выворотил из песка доску, ополоснул ее в Каме и, улыбаясь всем широким, счастливейшим, распаренным лицом, показал доску девочке: — Это — вместо весла! Люда, проходи на корму. Погоди, я лодку толкну… От усилий Никиты, гремя железом, лодка сползла в Каму, дала течению увлечь себя и остановилась, вздрагивая на цепи, как большая сильная рыба на кукане. Она порывалась сплыть вниз по Каме-реке, но цепь, привязанная к колу, не пускала ее и гремела. Наверху протрубил горн — сперва хрипло, словно петух спросонок, а потом чисто и протяжно, и бор откликнулся эхом. — Людям покататься не дают, — пожаловался Никита. — Полдничать зовут. Что мы — есть сюда приехали? И первый полез в гору к лагерю. После полдника дети отдыхали, играли в волейбол и в футбол, кто во что может… Ужинали… Над поляной проступили звезды. Алеша пришел к обрыву и увидел, как внизу качается черная лодка с мачтой. Через всю Каму от этой горы лиловая тень доставала до того берега, до лугов, повитых туманом, и там дрожал синий огонек. «Рыбаки костер жгут, — подумал Алеша. — Не отец ли пришел на рыбалку?» И вздрогнул, оттого, что Никита, подкравшись, стукнул его по спине и спросил в самое ухо: — Не слыхал, как мы с Людой подошли? А мы шли — не таились. — Он у нас задумчивый, — сказала про Алешу Людмила, — Задумается и ничего не слышит, — И встрепенулась: — На том берегу — синий огонь. — Почему-то синий, — зевая, подтвердил Никита. — Спать охота. А вам нет? Ночью Алеша лежал под одеялом на твердых, словно засахаренных, накрахмаленных простынях и слышал, как на соседней кровати по-взрослому храпит Никита. А над домиком по вершинам сосен катится ветер. У обрыва срывался с них, летел через всю Каму туда, где отец с матерью… — Никита, — шепотом попросил Алеша. — Не храпи… Тот не проснулся, но ненадолго поутих. А потом захрапел громче прежнего. И Алеша не заметил, когда уснул. Он проснулся от крика горластого петуха, не вдруг сообразил, что это горнист собирает лагерь на зарядку — на росяную поляну, и быстрее быстрого стал одеваться. Ближе к вечеру мальчуган один спустился к Каме и сел в стороне от лодки, что колыхалась на цепи. По всей Каме закипали бурые волны с белыми гребнями, наливались чернотой, уходили к тому берегу и высоко выкатывались на золотые пески. И опять Алешу нашли Людмила и Никита. — Ты чего от нас прячешься? — весело спросила девочка. — Я? — растерялся Алеша. — Да не прячусь я. Не думаю. — Прячешься! Прячешься! — Никита похлопал Алешу по плечу. — Только отвернешься — нет тебя. Как это ты умеешь? — Опять синий огонь, — Людмила показала рукой вдаль, — На том же месте. Что это? Никто не знает? В лугах, в тумане, слабый, как свет в лесной избушке, светился огонек, и сердце Алеши сжалось. Никита сказал: — Ветер от нас дует. А у нас лодка… Натянем на мачту простыню, не успеем оглянуться — будем на том берегу. И тогда узнаем, что это за огонь такой… Поедем сегодня ночью до подъема? И Никита победно посмотрел на Людмилу. — Поедем! — ответила девочка. — А как обратно по такой волне? — тихо спросил Алеша. — Да и простыню казенную жалко. Ругать будут… — Испуга-ааался, — протянула Людмила. — Испугался! Я бы с тобой, Веригин, между прочим, не пошла в трудную экспедицию. Алеша покраснел до ушей и молчал. А Никита почесал в затылке и сказал восхищенно: — Вот так Людмила Васильевна-ааа! Обида толкнула Алешу в грудь, и он жестко спросил девочку: — Ты — Васильевна, что ли? — С утра была Васильевна… — И с вечера — тоже Васильевна? — И с вечера — Васильевна… — Так вот, Васильевна, и ты, Никита… Как тебя по батюшке? — Анатольевич… — Так вот, Васильевна, и ты, Никита Анатольевич… Нынче чуть рассветет — до солнышка, — собираемся здесь, у лодки. Вы ничего с собой не берите. Простыню я свою принесу. Одной простыни на парус хватит. Приедем, посмотрим, что это за синий огонь. К подъему обернемся — доской будем грести… Алешино сердце колотилось, и толчки его отдавались в голосе мальчугана. Дети слушали не то что внимательно — испуганно внимали они Алеше. А он, удивляясь сам себе, своей властной говорливости, рассказывал: — …В прежние времена там была церковь. Она в землю ушла. Отчего? Проезжал Ермак Тимофеевич на лодках с дружиной. И вез драгоценности. И ничего-то он Каме не подарил. Не догадался. Золотого колечка не кинул в Каму. Кама всколыбалася. Земля затряслась. И церковь в землю ушла. У озера Сорокоумова. Место это затянуло травой. Бугор остался. Но есть дни, когда светится из-под бугра синий огонь. Вот только какие дни-то?.. А Кама потопила лодку с драгоценностями. Получила свое и утихла. А дружину и самого Ермака не тронула: «Поезжай дальше, Ермак Тимофеевич!» Очень осторожно девочка похвалила: — Красивый рассказ. В эту ночь Алеша лежал одетый под одеялом на голом матраце. Простыня была заранее свернута свитком и спрятана под подушкой. Рядом храпел Никита. Когда туда-сюда заходили сквозняки и щели в домике стали различимы, Алеша кулаком ткнул Никиту под бок: — Пора. — А?! — рявкнул тот. Обитатели домика зашевелились. Кто-то попросил: — Выключите там приемник… Пожалуйста… Ребята дождались, когда домик затихнет, выскользнули на поляну и попали в плотный, дышать трудно, туман. По тропинке, оббивая босые ноги о корни, дети долго спускались к Каме. — Не проспали мы? — сопел Никита. — Проспали, да еще как! Люда, поди, заждалась нас. Почуяв беглецов, взахлеб лаяла собака. — Откуда она взялась? — сопел Никита. — У нас в лагере ни одной собаки нет. Собираются завести, да никак не соберутся. Лодку ребята нашли не сразу. Туман у Камы был еще гуще, чем в лесу, и только по бряканию цепи дети догадались, что лодка здесь. — Вот она… лодочка-то! Прошли мы ее… А она вот где, родимая! — У Никиты зуб на зуб не попадал от холода, и он, босой и грузный, пританцовывал на галечнике и тянул: — Вот она-аааа… И встревожился Никита: — Люды-то нет! Ждать будем или как? Алеша пробрался в зыбкую мокрую лодку, вынул из-за пазухи теплый пахнущий крахмалом свиток, встряхнул его… Невесть откуда хлынувший ветер, которого, казалось, и в помине не могло быть при таком тумане, вырвал из рук Алеши свиток и, расправляя в полотнище, прилепил к мачте — к перекладине. И полотнище, помимо усилий мальчугана, само по себе, широко развернулось и забилось, загрохотало, заиграло белым нежнейшим светом, среди серого тумана распятое на крестовине мачты. Оно с краями наполнилось тугим веселым ветром! Лодку развернуло и с силой повлекло на тот берег. Но цепь, к которой она была привязана, натянулась во всю длину, и лодку отбросило к этому берегу. Алеша стукнулся о скамейку, упал, поднялся и сквозь боль крикнул: — Никита-ааа… Цепь отвязыва-ааай… Це… ееепь… Аааа… И голос его, несильный от природы, потонул в грохоте белого паруса. Но другой голос, взрослый и заспанный, раздался в тумане и перекрыл все остальные звуки: — Куда это вы, ребята? Это спрашивал старший пионервожатый Виталий Иванович Латыпов. Большой, плечистый, в спортивном костюме и стеганке, он вытянул лодку с Алешей далеко на берег, сдернул с перекладины простыню, проверил, цела ли она, не порвало ли ее ветром, и, убедившись, что цела, сложил пакетом. И спросил ребят: — Кто из вас больше озяб? Виталий снял с себя стеганку и накинул ее на Никиту. — Пошли досыпать, ребятки, — сказал вожатый. — До подъема еще часа четыре… Пока поднимались по тропинке, по сосновым корням, он шел позади ребят, чтобы они не потерялись, и говорил: — Вас огонь интересует на том берегу, я слышал… — От кого? — удивился Никита. — От Людмилы? — вырвалось у Алеши. — Ребята, вы ее сильно не осуждайте. Простите ее! Она мне вчера вечером сказала: «Виталий Иванович! Веригин Алеша и Трапезников Никита собрались ехать на тот берег огонь посмотреть». — «Какой огонь?» — «Синий. У них простыня вместо паруса. Вон какой ветер. Утонут они. Я сама хотела с ними ехать, да боюсь. Отговорить их не сумею. Не послушают они меня, скажут: «Больше всех храбрилась и струсила!..» Отговорите вы их!» Вчера вечером я с вами поговорить не успел: вы спать легли. И я лег. Сплю я чутко и слышу: поднялись ребятки. Дай, думаю, взгляну, куда это они? Как-никак я за вашу жизнь отвечаю… Перед дверью домика Виталий Иванович отдал Алеше простыню, взял у Никиты стеганку, передернул плечами и сказал: — А огонь на том берегу мы все вместе посмотрим. У меня к этой лодке и мотор есть, и весла. Вот только погода наладится, я вас свожу, когда захотите. Я так думаю: там буровики газ нашли, и он горит и день, и ночь. — Газ желтым огнем горит, — напомнил Никита. — А это — синий огонь. Виталий Иванович согласился: — Правильно, синий… Уснуть ребята не смогли. Никита ворочался с боку на бок и ворчал: — Вот Людка, а? Вот героиня так героиня! «Я с тобой не пошла бы в трудную экспедицию!» Да таких путешественниц близко к экспедициям подпускать нельзя. «Вилку не в той руке держишь!» Да мы без нее все это знаем. Только помалкиваем… Под ворчанье Никиты Алеша лежал неподвижно, согревался и согревал собою простыню, пахнущую смолой, туманом и камским ветром. Ему хотелось тихонько, чтобы никто не услыхал, ни одна душа не узнала, зареветь. Отчего? Он и сам толком не мог объяснить. И все же ему дремалось, и в дремоте под ворчанье Никиты наплывали воспоминания о доме, об отце, о матери. И в этих воспоминаниях мать, как в яви, брала его на руки и уверяла: «Да никто тебя не прогоняет. Никто! Большненький ты мой. Умница… Зернышко-ооо…»